В преддверии Дня снятия Блокады Antenna Daily вспоминает страшные 900 дней жизни нашего любимого города. Одним из множеств свидетельств стал “Блокадный дневник Лены Мухиной”.
В 2011 году, к 70-летней годовщине начала Блокады дневник Лены Мухиной вышел в виде книги “Сохрани мою печальную историю…”.
Оригинал дневника хранится в Центральном государственном архиве Санкт-Петербурга и охватывает период с 22 мая 1941 года до 25 мая 1942 года.
Елена Мухина родилась в Уфе в семье Владимира и Марии Мухиных. В начале 1930-х годов Елена с матерью переехали в Ленинград, где Мария заболела и умерла, а саму Елену удочерила её тётя, Елена Бернацкая, работавшая в то время балериной в Ленинградском малом оперном театре. Они жили в доме № 26 по Загородному проспекту, Бернацкую Елена в конечном итоге стала называть матерью. Вследствие падения с лошади (она увлекалась конным спортом), Бернацкая была вынуждена сменить профессию и работать художником в макетной мастерской того же театра.
К началу Великой Отечественной войны Елена училась в школе № 30. 22 мая 1941 года она начала вести дневник, используя под него записную книжку тёти.
Первая запись в дневнике сделана Леной 22 мая 1941 года. Ничто еще не предвещало беды. Наступало лето, занятия в школе заканчивались. Впереди были экзамены, но она чаще думала не об учебе, а о своем однокласснике Вове. Пересказ девичьих тайн, размышления о том, кто из одноклассников и почему ей нравится, — основное содержание довоенной части дневника.
С началом Великой Отечественной войны записи в дневнике носили бодрый характер, но в дальнейшем, особенно в связи с блокадой Ленинграда, их характер изменился. В них откровенно и детально описывалась жизнь в осаждённом городе: обстрелы и бомбёжки, крохотные пайки хлеба, холодец из столярного клея, смерть близких людей. 7 февраля 1942 года скончалась Бернацкая.
Откровенно и детально описывалась жизнь в осаждённом городе: обстрелы и бомбёжки, крохотные пайки хлеба, холодец из столярного клея, смерть близких людей
8/II
Вчера утром умерла мама. Я осталась одна.
Последняя запись в дневнике датирована 25 мая 1942 года:
Сегодня уже 25 мая. На днях я уеду. Сегодня идет первый эшелон. Киса сказала, что не исключена возможность, что я уеду завтра или послезавтра. Но я настолько уже ослабла, что мне все безразлично. Мозг мой уже ни на что не реагирует, я живу как в полусне. С каждым днем я слабею все больше и больше, остатки моих сил с каждым часом иссякают. Полное отсутствие энергии. Даже весть о скором отъезде не производит на меня никакого впечатления. Честное слово, прямо смешно, ведь я не какой-нибудь инвалид, не старик или старуха, ведь я молодая девушка, у которой все впереди. Ведь я счастливая, ведь я скоро уеду. А между тем посмотрю на себя, на что я стала похожа. Безразличный, тоскливый взгляд, походка как у инвалида 3-ей степени, едва ковыляю, трудно на 3 ступеньки подняться. И это все нё выдумка и не преувеличение, я сама себя не узнаю. Прямо смех сквозь слезы. Раньше бывало, ну месяц тому назад, я днем остро чувствовала голод и у меня развивалась энергия, чтобы добыть что-нибудь поесть. Из-за лишнего куска хлеба там ещё чего-нибудь съестного я готова была идти хоть на край света, а сейчас я почти не чувствую голода, я вообще ничего не чувствую. Я уже привыкла, но почему я с каждым днем все слабею и слабею. Неужели же человек не может жить на одном хлебе. Странно.
В начале июня 1942 года в истощённом состоянии Лена Мухина была эвакуирована в город Горький. Поступила в фабрично-заводское училище, училась на мукомола. Осенью 1945 года вернулась в Ленинград, поступила в Ленинградское художественно-промышленное училище. В 1948 году, после получения профессии мастера мозаичных работ, была направлена мозаичником в СУ-4 Треста «Ленотделгражданстрой». В январе 1949 года устроилась работать на Ленинградскую зеркальную фабрику, где создавала по своим эскизам зеркала. После сокращения попыталась продолжить учёбу, но в силу того, что жилья в Ленинграде она лишилась, снять квартиру не могла из-за отсутствия средств, а мест в общежитиях не было, она по направлению Главного управления мукомольной промышленности Министерства заготовок СССР уехала в Ярославль, а оттуда в город Щербаков. Однако в марте 1950 года завербовалась на строительство Южно-Кузбасской ГРЭС. Работала чернорабочей, потом художником-оформителем. В 1952 году, после окончания срока трудового договора, переехала к родственникам в Москву. 15 лет работала на Кунцевском механическом заводе, а потом на Кунцевской фабрике художественной галантереи художницей-копировщицей по росписи тканей. На пенсию вышла по состоянию здоровья.
Скончалась в Москве 5 августа 1991 года.
День 22 июня навсегда перечеркнул ее жизнь, но знать этого она не могла. Строки, посвященные первым дням войны, отмечены накалом патетики, и, увлеченная всеобщим порывом, она почти целиком передает в дневнике сводки Информбюро. Язык записей тех дней тоже заимствован из официозных сообщений, но отклик Лены непосредственен и искренен.
Она словно «достраивает» газетные тексты, используя тот же набор пафосных «взрослых» слов, мало свойственных подростку: «Идут мобилизованные, их провожают жены, дети, любимые девушки». Она захвачена общим порывом, ей трудно сдержать себя, ее записи похожи на крик: «За нами победа, товарищи».
Спустя недели этот пафос ослабевает. Человек не может жить только экзальтацией, повседневные заботы одолевают его, притупляя остроту ощущений. Враг где-то далеко, сообщения с фронтов уклончивые и смутные, нет еще ни налетов, ни обстрелов, голод пока не ощущается. У школьницы Мухиной свои интересы и увлечения, их не заслоняет даже война. Ей хочется писать о привычном, о том, что ближе, лирические зарисовки в июле—августе еще преобладают в дневнике.
Чем дальше, тем страшнее оказывается блокадная жизнь
Все резко меняется в сентябре 1941 года. Чем дальше, тем страшнее оказывается блокадная жизнь. Неутешительны вести с фронта, уже нет надежды на быстрое окончание войны. Неудержимо хочется есть, все время «сосет под ложечкой», неистощимы разговоры о прошлом, «сытом», времени. «О Господи Боже мой, что с нами делают…» — этим криком она пытается передать ужас перед бездной, в которую погружался город.
«Лешенька, несчастные мы с тобой!» — скажет перед смертью мама Лена, ее приемная мать. Мрачные, пропитанные безнадежностью записи января—февраля подтверждают горечь этих слов.
Весной 1942 года дневник все чаще превращается в приходо-расходную книгу. Текст приобретает несвойственную ему ранее монотонность. Записи здесь об одном и том же: об эвакуации, о том, что было съедено сегодня и что предстоит съесть завтра, об «отоваривании» продовольственных «карточек». Эмоциональные взрывы, столь частые у Лены прежде, теперь случаются более редко, меньше заносится в дневник собственных стихов, «рассказов-фантазий». Ничто ей не интересно, ничто не волнует: прошлое обжигает, будущее выглядит несбыточным. Так, тягостными предчувствиями заканчивается ее дневник.
Уникальным этот документ делает личность его автора — человека исключительно эмоционального, нервного, бурно отзывающегося на все вокруг. Лене свойственны резкие перепады настроения даже в течение нескольких часов. Одна запись в дневнике — «тоска, тоска меня грызет и гложет» — почти соседствует с другой: «Сейчас мне хочется петь и смеяться. Мне так хорошо, что прямо чудо».
О блокадной «елке» рассказывали многие ленинградцы — обычно скороговоркой, отмечая только праздничные подарки. Не так у Лены. Иногда кажется, будто это мы стоим на лестнице, ждем своей очереди, ловим слухи о меню обеда, придирчиво оцениваем содержимое тарелок, украдкой перекладывая «гущу» в стеклянную банку для матери. В рассказе о «елке» нет ни одной фальшивой ноты, нет и намека на театральность поступков, нет пафосных восклицаний. Какая уж тут патетика: «Воспользовавшись темнотой, вылизала пальцами начисто весь горшок».
Чаще Лене хочется писать о чем-нибудь хорошем, о том, как удалось выгодно обменять вещи на продукты, какую интересную профессию приобретет в будущем, какие красивые открытки посчастливилось купить на рынке. Перечисление продуктов как способ «замещения» недостающей еды характерно почти для всех авторов блокадных дневников, но в рассказе Лены это приобретает едва ли не гиперболическое выражение.
На пиршественном столе, который она соорудит после войны, мы видим обилие яств, способное поразить любое воображение. Чувство голода она пытается приглушить не просто картинами скудного довоенного быта, а именно чрезмерностью блюд, разнообразных и обильных. Только этой чрезмерной насыщенностью приметами цивилизованной жизни и удавалось вытеснить кошмар блокадной повседневности.
Натуралистических описаний гибели родных в блокадной литературе много, но взгляд Лены отмечает не только агонию матери. Прежде всего она стремится оттенить ее стойкость и, главное, достоинство умирания. Нет у матери жадности, не унижает она себя чрезмерными просьбами, не раздражается, не попрекает никого: «Мамуля, ты умерла, слабела с каждым днем, но ни одной слезинки, ни жалоб, ни стонов, ты старалась ободрить меня, даже шутила».
Каждый мечтал выжить — и менялись представления о чести и порядочности, и возникала мысль о том, что жить было бы лучше и сытнее, если не делиться с родственниками-иждивенцами. Лена боится в этом признаться даже самой себе, но голод терпеть трудно, а искушения возникают все чаще и чаще.
И одна из самых горьких и стыдных для Лены записей — строки об ожидании смерти Аки, близкой подруги ее приемной матери, жившей в их семье. «Это будет лучше и для нее», — пишет Лена. И тут же ужасается самой себе: «Я сама не знаю, как я могу писать такие строки».
— Мама, зачем же ты Аку-то закрыла, а вдруг ей что-нибудь будет нужно.
Но мама мне ответила, что Аке уже больше ничего не нужно. Что Ака умерла.
— Когда?
— Пока ты была за хлебом. Я нарочно тебя увела.
— Да что ты, мама, я бы и сама не осталась бы одна в комнате с мертвой. А простилась она с тобой?
— Нет, она уже ничего не соображала.
Итак, я узнала, что Аки уже более не существует, что Аки уже нет.
По словам мамы, она умерла очень тихо. Как замерла. Похрипела, похрипела и затихла. А перед этим, в новогоднюю ночь, ей было очень плохо, и мама все время подходила к ней. Я же спала, но сквозь сон я слышала, как кто-то мучительно стонет.
Ака умерла.
Лена Мухина оказалась на границах времен — войны и мира, детства и юности. Без всяких переходов она шагнула в жизнь страшную и беспощадную — оглушенная ею, не успев оглянуться и проститься со своим прошлым, не умея смягчить наступившего ужаса. Она хотела изучить «до атома» всю природу. И создать книгу о первой любви и дружбе. И поехать в горы, на море. И иметь альбом с красивыми фотографиями. И купить килограмм черного хлеба и пряников, обильно полить их маслом. И испечь пирожков с картошкой, мясом, капустой, морковью. Как ребенку, ей всего хотелось — и ничего не удалось. Она осталась на границах времен — по-детски непосредственная, не признающая авторитетов, не терпящая несправедливости, стремящаяся к чувственному, красочному, необычному.
20/I-1942 года
Все, что ни стану делать, все валится из рук. Ночью под одеялом строишь столько разных планов, как провести день, но ничего не выходит, повторяю, все валится из рук. Это объясняется действием холода. Днем у нас светло только у окна, а у окна так холодно, что невозможно ничем заняться, руки мерзнут. Хочешь опять так думать, как ночью, ничего не думается. Холод действует ужасно, не только что скрюченными от мороза пальцами ничего в руках не держится, но и все мысли куда-то улетают. Зато ночью мысли в голове с такой лихорадочной поспешностью сменяют одна другую, что я полночи обыкновенно не сплю и ворочаюсь с боку на бок, и нет никакой возможности от них отвязаться. Хочешь не думать и не можешь. А вот сейчас, днем, в голове пусто и ни о чем не думается, хоть плачь. Ничего не хочется делать, лечь? — не хочется. Стоять так и глядеть в одну точку, больше ничего не остается.
«Милый мой бесценный друг, мой дневник. Только ты у меня и есть, мой единственный советчик. Тебе я поведываю все мои горести, заботы, печали. А от тебя прошу лишь одного: сохрани мою печальную историю на своих страницах, а потом, когда это будет нужно, расскажи обо всем моим родственникам, чтобы они все узнали, конечно, если они этого пожелают». Эту запись Лена сделала в конце апреля 1942 года. Сразу эвакуироваться ей не удалось. Она слабела и думала, что не спасется, — и боялась обрушить на ближних пережитое ею горе, не хотела, чтобы они тяготились ею…
